Сочинения в 2 томах. Том 2. Сердца моего боль - Страница 137

137

— Не желаю! — озорно заявил Челышев. — Могу же я когда-нибудь и не думать? — шутливо осведомился он. — Имею я право в шестьдесят три года выпить и похулиганить?!

В середине обеда, перед тем как подали второе, он в задумчивости говорил:

— Пятьдесят два сантиметра — представляете… — он показал пальцами на краю стола. — Еще, наверно, никаких мыслей, а я уже озабочен и весь в вопросах… Каким он вырастет?.. Что за жизнь ему предстоит, этому единственному продолжателю рода Челышевых?.. Останется ли он, например, на земле или переселится на другую планету?.. — Он с улыбкой взглянул на Зуйкова.

— Ну, знаешь, не дай бог! — вступилась Ксения Николаевна.

— Все может быть… Заглянуть бы в самый конец века, увидеть бы его хоть на минуту взрослым и все узнать… Нет, конечно, не доживу, — вздохнул Василий Иванович и спустя мгновение внезапно оживился: — Ксюшенька, а Гоги-то мы не позвонили!

Он бросился к телефону, заказал через междугородную Тбилиси — срочно! — и немного погодя его соединили. Гоги — известный и Зуйкову Георгий Вахтангович Табидзе, известный экономист, член-корреспондент и директор института, проводил Ученый совет, и секретарша, не узнав Челышева, попросила позвонить попозже. Тогда Василий Иванович, озорничая, с невероятным грузинским акцентом сказал ей:

— Слушайте, дэвушка, какой может быть заседаний, когда тут такое событие?!.. Как, вы еще ничего не знаете? А радио у вас работает?.. Выключено?.. Бэсподобно!.. Скажите ему, Челышев говорит... Здравствуйте…

И через несколько секунд закричал в трубку:

— Гамарджоба, генацвале, гамарджоба, Гоги!.. Сидишь ты на заседании и ни хрена не знаешь!.. Как — что?!.. У меня внук родился!.. Понимаешь — мальчик!.. С пиписькой — и все как полагается! Вес — четыре килограмма шестьдесят грамм, рост — пятьдесят два сантиметра!.. Спасибо, Гоги!.. Ты лучше выпей, не теряя времени, за его здоровье!..

— Василий, ну успокойся же наконец! — строго сказала Ксения Николаевна и обратилась к Зуйкову: — Вы, Павлик, извините, но он просто ошалел…

После обеда пили крепкий душистый чай с тортом и домашним, из всевозможных ягод вареньем — гордостью хозяйки. Ксения Николаевна охотно и щедро накладывала его из высоких банок в розетки; Зуйков, не привычный к сладкому, ел в основном из вежливости, чтобы сделать ей приятное.

Потом Василий Иванович показал ему свою библиотеку; она размещалась от пола до потолка на десятках стеллажей в специально отведенной для этого комнате, а также в кабинете и в передней — Зуйков подумал и решил для себя, что когда-нибудь и у него будет такая библиотека.

Время от времени звонил телефон, и знакомые, узнав через третьих лиц о рождении у Челышевых внука, поздравляли их и говорили всякие хорошие слова, а хозяева, уже несколько усталые, благодарили.

— Поток приветствий, — смеялся Василий Иванович.

На прощание он выбрал для Зуйкова две редкие антикварные книги, причем не сказал, как это сделали бы другие: «Только не потеряйте» или «Обращайтесь с осторожностью», а любезно предложил:

— Заходите, Павлик, не стесняясь… Все это хозяйство, — он показал на стеллажи, — в вашем распоряжении…

Не замечая крепкого мороза, в приподнятом настроении шагал Зуйков с улицы Горького через Каменный мост к себе в Замоскворечье, с восхищением и нежностью думая о Василии Ивановиче и его жене.

И вот, оказывается, на исходе этого необычайно радостного для него вечера Василий Иванович, достав с полки том Рабиндраната Тагора, чтобы почитать перед сном, внезапно рухнул посреди кабинета — не выдержало сердце…

3

В начале двенадцатого, узнав, что главный бухгалтер только что вернулся из банка, Зуйков помчался к нему с заранее написанным заявлением: просьбой выдать семьдесят рублей на приобретение венка.

— Почему семьдесят?.. — взглянув на бумажку, осведомился главбух, не поднимая глаз и сосредоточенно трогая пальцами, как бы ощупывая, свою круглую лысую голову. — Почему семьдесят, а не сто или сто пятьдесят?

— Я не знаю... мне поручили…

— Как — не знаете? Вы что же, «винтик»?.. — улыбнулся главбух, беря авторучку, и хитровато посмотрел на Зуйкова. — А директора-то нет, подписать некому… Придется выдать наличными, — после короткой паузы с сожалением вздохнул он.

Затем начертал резолюцию в верхнем углу бумажки и, прикладывая пресс-папье, проговорил:

— Пятьдесят рублей, и ни копейки больше.

— То есть как пятьдесят?! — запротестовал Зуйков. — Академик Челышев — выдающийся ученый. И директор распорядился — семьдесят!

— Вот пусть он и добавляет, — невозмутимо заметил главбух, возвращая листок с резолюцией Зуйкову и пояснил: — Из своего кармана… Если Челышев такой выдающийся и так нам дорог, надо дополнительно устроить складчину. А государство не дойная корова. И быть щедрым за его счет, извините, не могу!..

Зуйков знал понаслышке, что спорить с этим человеком насчет денег совершенно бесполезно; главный бухгалтер славился своей финансовой строгостью и непреклонностью.

Если бы речь шла о венке для кого-нибудь другого, то Зуйков, по характеру покладистый и послушный, наверно, не стал бы переживать и промолчал; но подобное скаредное отношение к памяти Василия Ивановича Челышева обидело его и возмутило.

Он бросился к директору, однако все издательское начальство находилось еще на совещании в райкоме, откуда должно было проехать прямо на панихиду. Секретарь же, выслушав Зуйкова и, очевидно, желая его успокоить, мягко посоветовала:

137