Сочинения в 2 томах. Том 2. Сердца моего боль - Страница 202

202

Вернувшись из расположения роты после грустного обеда и разговора с Лисенковым с каким-то тягостным ощущением на душе, я должен был отдохнуть и решить, что из собранной мною коллекции редких трофейных патефонных пластинок, найденных в брошенных немцами домах и виллах, выбрать и, ради лучшего друга, буквально оторвать от сердца.

Немцы любили музыку и песни, в каждом доме мы находили проигрыватель, даже не один, а в отдельной, рядом стоящей специальной тумбочке в образцовом порядке в конвертах содержались пластинки. У простых немцев — чаще народная музыка, песни и обязательный набор патриотических солдатских — «Был у меня товарищ» (времен еще Первой мировой войны), «Путь далек», «Все проходит, вслед за декабрем всегда приходит снова май» и самая знаменитая — «Auf dich, Lili Marlen» («С тобой, Лили Марлен»).

У зажиточных и особенно очень богатых немцев — обширные коллекции классической музыки: пластинки с записями концертов и симфоний Вагнера, Бетховена, Баха.

На джаз в гитлеровской Германии всегда был строжайший запрет как на музыку неарийскую, негритянскую — «артфремд», что означало чужеродное, разложение, декаданс. Но, как выяснилось, джазовая музыка, несмотря на официальные запреты идеолога Геббельса, существовала.

Как-то в одном из возродившихся в первые послевоенные дни ресторанчиков — он располагался в полуподвале соседнего дома — я услышал джазик. В полутемном зале с несколькими столиками играл эстрадный оркестрик — желтый тромбон, ободранное пианино, инкрустированная гитара. Трио пожилых музыкантов, два гитариста и скрипач: одному лет шестьдесят, двое остальных чуть помоложе. У старшего — цветной платочек торчал из пиджачного верхнего кармашка — кармашек, однако, находился не слева, а справа, свидетельствуя, что пиджак уже побывал в перелицовке. В этот вечер играли танго «Мария». Зажгли свечи, и в их слабом свете я увидел перед собой женщину, которая, уткнувшись в платок, сдерживала рыдания. Соседка успокаивала ее, прижималась щекой к щеке, обнимала, целовала... Но не выдержала сама и, припав к плечу подруги, заплакала тоже. Плакали и сзади, плакали рядом... Зал плакал и тихо напевал танго «Мария». Вероятно, это была популярная когда-то песенка, и с этой мелодией у очень многих связаны воспоминания, может быть о юности, может быть о любви, а может быть просто о спокойной жизни.

Сыграй мне на балалайке
Русское танго, танго, ритм которого
Мою душу наполняет.
Сыграй мне так, чтобы я забыл все на свете.
Мне сегодня это нужно.
Сыграй мне, чтобы я забыл про заботы,
Чтобы я был счастлив.
Сыграй мне на балалайке
Русское танго.
В конце концов, оно не обязательно должно быть русским,
Может быть и испанским.
И в самом деле: все равно
Под какую музыку целоваться,
Лишь бы это было
Сладкое танго любви.

И у меня защемило сердце. Это танго напомнило мне знаменитые у нас до войны мелодии «Голубые глаза» и «Скажите, почему» популярного композитора Оскара Строка. Среди музыкальных трофеев, к своему огромному удивлению и радости, не веря глазам своим, я вдруг обнаружил пластинки известных и любимых мной русских исполнителей романсов, песен, джаза тридцатых годов Константина Сокольского и запретного уже в те времена Петра Лещенко.

Моя мать, приезжая в отпуск, всегда привозила бабушке пластинки. Они звучали каждый вечер в нашем доме, и мать под мелодии танго и фокстротов обучала меня в детстве танцам. Заигранные, они трещали, скрипели, хрипели, заедали, искажая голоса исполнителей, но слова известных песен из репертуара Сокольского и Лещенко — «Аникуша», «Татьяна», «Не уходи», «Сашка», «Алеша», «Моя Марусенька», «Степкин чубчик», «Дымок от папиросы» и многих других я знал наизусть. И вот спустя годы в моих руках неожиданно — и где — в Германии! — оказалось целое сокровище: в роскошных пакетах великолепные пластинки этих исполнителей — голубые и вишневые с серебром, синие, красные, черные с золотом, записанные в сопровождении оркестров Франка Фокса и Генигсберга, производства самых знаменитых звукозаписывающих фирм «Колумбия», «Беллакорд» и «Одеон», выпущенные в Англии, Америке и Риге. Звучание голосов и оркестра было потрясающим. Я гордился своей коллекцией пластинок, слушал их постоянно: они воскрешали теплые и радостные воспоминания довоенной мирной жизни. И сейчас, в ожидании предстоящего праздника, пела душа, и я напевал вместе с Лещенко озорную «Настеньку»:

Нынче мы пойдем гулять,
Будем мы с тобой плясать
До тех пор, как звезды в небе
Станут потухать.
Ну, идем же, спляшем, Настя, Настя, Настенька,
Мы с тобой, голубка, ноченьку подряд!
Так с тобой попляшем, Настя, Настя, Настенька,
Что у нас с сапог подметки отлетят!
Пусть сегодня веселья дым столбом пойдет,
Завтра все равно — пускай хоть черт все поберет!
Раз живем на свете, Настя, Настя, Настенька!
Раз лишь молодость бывает нам дана!

Мои пластинки нравились и Володьке, и Мишуте, и Коке, и Арнаутову, на прослушивание всегда собиралась компания, но никогда и никому я их не давал из-за боязни, что разобьют, покорябают, заиграют. А тут предстояло ради лучшего друга оторвать от сердца и подарить Аделине шедевры, которые мне были очень дороги.

202