Сочинения в 2 томах. Том 2. Сердца моего боль - Страница 132

132

ОДИН ИЗ МНОГИХ

Сейчас он доцент, с именем, работает над докторской и нередко печатается в «Вопросах истории».

В разговорах общителен, смел и откровенен. Любимый его конек: изобличение и полное изничтожение ошибок и преступлений прошлого, причем в свидетельство своей принципиальности охотно и с удовольствием вспоминает, что, когда Сталин умер, он-де, — двадцати трех лет от роду, — как ребенок прыгал в кровати от радости.

Он столько раз уже рассказывал, что и тогда все понимал и в те дни прыгал от радости, что и сам в это искренне уверовал.

А в квартире на антресолях, заброшенный и давно позабытый, пылится дневник — толстая пожелтелая тетрадь — с его же собственноручной записью того времени:

«...Весь день передают траурную музыку. Нахожусь в какойто совершенной, абсолютной прострации. Все валится из рук, и мысли мучают днем и ночью одни и те же, неотступные, страшные: «Что же теперь, а?.. Лишь бы все было так, как при НЕМ...»

Зыбка человеческая память, зыбка и обманчива... 1963 г.

СЛУЧАЙ В ГОСПИТАЛЕ (ОРЛОВ)

В Центральном военном госпитале им. Мандрыки в Серебряном переулке находился на лечении отставной генерал-лейтенант, некто Орлов — небольшой, полный человек с пухлыми румяными щеками и солидным брюшком.

В терапевтическом отделении госпиталя нас было человек сорок, и Орлов был для всех нас авторитетом. Даже Ишутин, Герой Советского Союза, полковник, имевший более двадцати ранений и прежде времени ушедший в отставку и откровенно презиравший всех штабников и интендантов, уважал его.

Между тем Орлов был вовсе не боевой генерал, а работник военной юстиции. В свое время он якобы занимал весьма ответственные посты в органах армейской прокуратуры, года же с 1953-го ушел в отставку в чине генерала юстиции.

Невысокого роста пухлый блондин, он был корректен, мягок и добродушен, и трудно было представить его в должности прокурора, поверить, что такой человек мог быть обвинителем, ему больше подходило быть адвокатом.

Орлов был очень внимателен к людям, охотно давал советы, и все мы почитали его.

Он часто беседовал с нами, спокойным, неторопливым голосом рассказывая различные истории из судейской и трибунальской практики. Рассказывал об имевших место в свое время случаях нарушения революционной законности, и мы — в основном старшие офицеры, среди которых было немало отставников, в том числе и реабилитированных, — как никогда проникались уважением к Закону.

Сложная, мудрая, величественнная и не во всем понятная штука — этот Закон.

В этот же госпиталь поступил отставной генерал-лейтенант Лисовский, худощавый, совсем седой старик с выправкой, в прошлом начальник штаба Сибирского военного округа, просидевший восемнадцать лет.

Ходячие больные обедали в столовой.

Как-то в воскресенье Орлов, пообедав, довольный и красный, сидел за столом, рассказывая соседям о случае судебной несправедливости в нарсуде его района, когда судья не желал разводить двоих.

В столовую меж тем вошел Лисовский, сопровождаемый полной старушкой-няней, и нерешительно осматривался.

Он уселся на свободном месте и в ожидании, когда ему подадут обед, оглядел зал; увидел Орлова и впился в него взглядом.

Не замечая еду, что поставили ему на стол, он вдруг поднялся и решительно шагнул к столику, за которым сидел Орлов.

Он подошел совсем близко и, склонив голову, хриплым голосом, но сдерживаясь, спросил:

— Простите, ваша фамилия не Орлов?

— Орлов. А что такое?

— Вы в прокуратуре не служили?

— Работал. — Орлов обрадованно улыбнулся. — Но вас я будто не узнаю.

— Не узнаете? Я Лисовский. Комкор Лисовский! — вдруг хриплым, срывающимся голосом, побагровев, вскричал старик, и все в зале обернулись на его крик. — В тридцать седьмом году, когда судили меня и моих товарищей, высших командиров Красной Армии, вы выступали как обвинитель. Их расстреляли, а я отсидел восемнадцать лет, хотя мы ни в чем не были виновны!

— Вы должны понять... Были указания свыше, — бормотал Орлов.

— У вас руки в крови! Я это так не оставлю! Я напишу в ЦК!

Спустя четверть часа весь госпиталь гудел, как растревоженный улей.

— Вот гнида! — возмущался Ишутин, сдерживая тик лица, изуродованного двумя рваными шрамами. — Да разве ж подумаешь...

Орлову был объявлен бойкот.

Начальник госпиталя срочно направил его в санаторий, в Архангельское.

В санаторий мы прибыли втроем: я, подполковник и Орлов. Ишутин не поехал. Мы ехали в «Победе». Орлов сидел впереди, рядом с шофером, опустив голову, и дремал или же делал вид, что дремлет. И мы с подполковником тоже молчали.

В санатории нас разместили в одном корпусе на разных этажах: Орлова внизу, в отдельную комнату, как он просил, а нас на — втором.

На другой день мы встречались с ним не раз в столовой и на прогулке, но не здоровались, и он делал вид, что нас не знает, и держался от всех особняком.

...Он умер на вторую ночь нашего пребывания в санатории. Обнаружилось это только утром.

Дежурный врач, молодая интересная брюнетка, подошла к нам в вестибюле и сообщила: «Во сне умер».

— Да, неважно, — пробормотал подполковник. — Прямо надо сказать, неважно.

— Ему можно позавидовать, — утешила нас она. — Знаете, это самая спокойная смерть, как говорят, праведная.

Спокойная смерть... Дело не в том, что врачиха была молода и неопытна, — она просто ошибалась.

132